Форум » Политическая наука » Миф о вампире и русская социал-демократия. Дракула и Богданов. » Ответить
Миф о вампире и русская социал-демократия. Дракула и Богданов.
Namtar Enzigall: Миф о вампире и русская социал-демократия (литературная и научная деятельность A.А.Богданова) I На первый взгляд, трудно отыскать темы более далекие друг от друга. Идея вампиризма - порождение мифологического сознания, марксизм - рационально-материалистического. И все же темы эти взаимосвязаны: русские марксисты в поисках решения конкретны х политических задач обращались к архаическому опыту, традиционно изучавшемуся маргиналами-оккультистами. На исходе XIX столетия самым популярным "эзотерическим героем" стал Дракула, позже превратившийся в своего рода символ XX века, и осмысление его деяний в фольклоре и литературе существенно повлияло на развитие русской социал-демократической доктрины. I Румынский господарь Влад III, более известный как Дракула (1431-1476), происходил из рода Басараба Великого, правителя Валахии (1310-1352), в тяжелой борьбе отстоявшего независимость своего государства от Венгрии/1/. Дед Дракулы - воевода Мирча Старый (1386-1418) - благодаря своей государственной мудрости и военным удачам заслужил славу румынского Шарлеманя, хотя в итоге признал себя вассалом Османской Турции. Но тут уж у него просто не было выхода. В XV веке православная Валахия ока залась яблоком раздора для двух супердержав - Венгрии и Оттоманской Порты. За Венгрией стояло тогда все католичество, предпринявшее очередное наступление на православие, Порта же, борясь за лидерство в исламском мире, претендовала и на лидерство глобальное. Сохранить независимость, воюя на два фронта, не представлялось возможным, однако уступка Венгрии повлекла бы католизацию страны, а Порта в религиозной политике отличалась большей терпимостью. Мирча Старый выбрал меньшее зло, на его, конечно, взгляд. Борьба двух супердержав реализовывалась в смене хозяев валашского трона. Как правило, принц из династии Басараба, претендовавший на трон, уже занятый ставленником одной из держав, получал поддержку (финансовую, военную и т.п.) от ее соперницы. После чего претендент, опираясь на группу недовольных бояр, затевал смуту и, если удача ему сопутствовала, становился господарем. Отец Влада III - Влад II - захватил престол в 1436 году, свергнув двоюродного брата при поддержке венгерского короля Сигизмунда Люксембурга. Но позже, уступая турецкому давлению, Влад II вынужден возобновить вассальные обязательства валашских господарей и отправить заложниками ко двору султана двух сыновей - Влада и Раду. Венгрия, конечно, тоже усилила давл ение, и Владу II постоянно приходилось маневрировать, изыскивая компромиссы. Тем не менее, в 1447 году он был убит по приказу регента венгерского королевства легендарного Яноша Хуньяди, а валашский престол занял новый венгерский ставленник. В 1448 году семнадцатилетний Влад предпринял первую попытку захватить престол. Воспользовавшись тем, что войска Хуньяди были разгромлены турками, Влад с турецкой помощью воцарился под именем Влада III. Но - ненадолго: венгерский протеже, соб равшись с силами, вернул престол. Он, однако, проявил излишнюю самостоятельность, и в 1456 году Влад III - теперь уже при поддержке Яноша Хуньяди - вновь вступил во владение отцовским наследством. На этот раз Влад III правил, сохраняя верность ро ду Хуньяди, и даже помог утвердиться на венгерском троне сыну Яноша - Матьяшу. Провенгерская политика пришлась не по нраву Турции, что и обусловило войну, начавшуюся в 1461 году. Влад III сам вторгся на территорию противника, и разгневанный султан Мехмед Завоеватель лично повел войска против взбунтовавшегося васса ла. Влад III рассчитывал на помощь двоюродного брата молдавского господаря Стефана Великого и короля Матьяша, однако надежды не оправдались. Родственник не только не пришел на помощь, но еще и попытался захватить валашскую пограничную крепость Килию, а Матьяш Венгерский не счел нужным ввязываться в войну, хоть и получил от папы Римского деньги на новый крестовый поход против турок. Оставшись без союзников, Влад III, тем не менее, продолжал войну, причем даже турки удивлялись его храбрости, жестокости и таланту полководца. Но силы были не равны: валашский господарь потерпел поражение и бежал во владения венгерского короля, бросив разгромленную армию. Новым господарем в 1462 году стал его брат Раду по прозвищу Красивый, а Влада III Матьяш Хуньяди заточил в темницу, инкриминировав бывшему союзнику сговор с турками. Историки спорят о том, насколько обоснованно был о обвинение/2/, но, в любом случае, Матьяш сумел оставить у себя папские деньги, избежав под благовидным предлогом нежелательной тогда войны с Турцией. В тюрьме Влад III оставался более десяти лет и получил свободу, лишь перейдя в католичество. Затем он женился на родственнице короля и, заручившись помощью Хуньяди, в 1476 году третий раз вторгся в Валахию. Владу III удалось захватить столицу, но вскоре он погиб в бою, причем обстоятельства его смерти до сих пор толком не выяснены. "Мировую известность" Влад III обрел еще при жизни. Главным образом - благодаря неистовой отваге и столь же неистовой кровожадности, которая даже в мрачную эпоху Позднего Ренессанса казалась паталогической. Он был немыслимо жесток и к врагам, и к союзникам, и к подданным: рубил им головы, сжигал, сдирал кожу, принуждал к людоедству, варил заживо, вспарывал животы, сажал на кол и т.д. и т.п. В сажании на кол Дракула особенно преуспел. В зависимости от социального статуса приговоренных колы различались по длине, диаметру, цвету, из них составлялись прихотливые геометрические фигуры - нечто вроде "сада пыток", где Влад III любил пировать на досуге, причем трупный смрад и стоны агонизирующих отнюдь не портили его аппетит. Вот почему в историю Румынии Влад III вошел под прозвищем "Цепеш" (букв. "Насаживатель-на-кол"). Даже в венгерской тюрьме Влад III, согласно древнерусскому "С казанию о Дракуле воеводе", оставался верен своим пристрастиям: ловил или покупал мышей и птиц, которых пытал, сажал на кол и обезглавливал/3/. Неистовость Влада III (в немецких источниках его называют "wutrich" - "неистовый", "изверг", "лютый"), похоже, изрядно надоела не только врагам, но и подданным - они и убили Цепеша. Согласно версии XV века, Влада III в бою приняли за турк а и, окружив, пронзили копьями, о чем, заметив ошибку, весьма сожалели/4/. Но если все так и было, то почему же Влад III, успев зарубить пятерых нападавших, не успел объяснить остальным, что он - их воевода? И зачем "скорбящие" соотечественники, о трубив голову мертвому господарю, послали ее султану? Кровожадную изощренность валашского воеводы европейцы обычно воспринимали в качестве некоей восточной экзотики, абсолютно неуместной в "цивилизованной" державе. Например, когда Джон Типтофт, граф Уорчестер, вероятно, наслушавшись об эффекти вных "дракулических" методах во время дипломатической службы при папском дворе, стал сажать на кол линкольнширских мятежников в 1470 году, его самого казнили за поступки - как гласил приговор - "противные законам данной страны"/5/. Историки различным образом оценивали роль Влада III. Одни видели в нем национального героя Румынии, защитника от мусульманской экспансии, борца с боярскими злоупотреблениями (К.Джуреску), другие считали Влада III беспринципным тираном, ничем не отлича ющимся от других государей-"макиавеллистов" Позднего Ренессанса, называли его правителем-"террористом", предтечей Сталина и Гитлера (Р.Макнелли и Р.Флореску)/6/. Однако, по общему мнению, репутацию вампира-чернокнижника Дракула приобрел лишь в конц е XIX века - благодаря воображению и таланту Брема Стокера (1847-1912), автора знаменитого романа "Дракула"(1897). Действительно, в письменных источниках нет упоминания о чернокнижничестве и вампиризме валашского господаря. Но если принять во внимание специфику этих источников, то выясняется, что фантазии английского романиста были отнюдь не беспочвенными. В XV веке, как, впрочем, и ранее, в Валахии не велись хроники - ни официальные (княжеские), ни монастырские. Сохранились лишь десятки писем самого Дракулы (на латыни и церковнославянском языке), да поздние записи фольклорных преданий о жестоком , ироничном, коварном, но мудром и отважном Цепеше. Что касается иностранных источников, то здесь наиболее значительны немецкие, венгерские, поздневизантийские и русские. Среди немецких следует выделить десятки печатных памфлетов XV века, повествующих о "садистических" деяниях господаря-изверга, а т акже аналогичной тематики стихи венского миннезингера М.Бехайма. Точка зрения венгров представлена итальянским гуманистом А.Бонфинио, автором латинской хроники, подвизавшимся при дворе Матьяша Хуньяди. Она мало чем отличалась от немецких текстов - о православном государе, сжигавшем католические монастыри/7/, писали католики. С большей симпатией относятся к Дракуле византийские историки XV века Дука, Критовул, Халкондил, но и они, главным образом, пересказывают истории о свирепых шутках Цепеша. На Руси же было популярно "Сказание о Дракуле воеводе", где основным преступлением Влада III объявлялась измена православию. Все истории о Дракуле напоминают анекдоты. Вот Дракула, встретив крестьянина в ветхой рубахе и узнав, что жена у него ленива, приказывает отрубить ей руки и посадить на кол: лентяйке руки не нужны - она и так безрукая, а потому и жить ей незачем/8/. Или, например, Влад, взойдя на престол, спросил у бояр, сколько господарей знал каждый из них, и даже самый молодой боярин перечислил семерых; тогда Дракула сказал, что век господарский короток из-за постыдных боярских интриг, а коль так, т о и бояре не должны жить дольше, чем их повелители - справедливость господарь восстановил на свой лад, повелев казнить собравшихся/9/. "Анекдотичность" сближает письменные источники с народными преданиями о Цепеше, что неудивительно. Нерумынские авторы, как правило, тоже основывались на рассказах очевидцев (или выдававших себя за таковых), т.е. на сюжетах, имевших фолькло рное бытование, ведь тогда повести о "чужой земле" и воспринимались как легенды. Следовательно, весь корпус "дракулических" текстов - по сути фольклорен, а у фольклора свои законы. Авторитетный исследователь С.Н.Азбелев в связи с этим указывал, ч то фольклор "очень редко сохраняет точность фактических деталей, но у него есть другое преимущество: эпос может хранить веками без радикальных изменений ту обобщенную оценку сущности события, какая отложилась в сознании широкой общественной среды"/10/ . Потому сведения о Дракуле надлежит интерпретировать не только в историко-прагматическом аспекте, но - и прежде всего - в мифологическом. Это касается самого имени, точнее прозвища Влада III Дракула. Федор Курицын, предполагаемый автор "Сказания о Дракуле воеводе", характеризуя Влада III, прямо говорит, что "именем Дракула влашеским языком, а нашим - Диавол. Толико зломудръ, яко же по имени его, тако и житие его"/11/. Тут русский книжник XV века допускает ошибку, хотя и не принципиальную. По-румынски "дьявол" - это "дракул", а "Дракула" - "сын дьявола". Прозвище "Дракул" получил отец Влада III, однако историки традиционно объясняют, что связь с нечистой силой тут ни при чем/12/. Отец Дракулы, еще не заняв престол, вступил при дворе Сигизмунда Люксембурга в элитарный Орден Дракона, основанный венгерским королем ("по совместительству" - главой Священной Римской исмперии) для борьбы с неверными, глав ным образом - турками. Орден этот, его элитарный характер и герб описаны Э.Виндеке, современником и биографом Сигизмунда Люксембурга/13/. Став господарем, Влад II по-прежнему относился к рыцарским обязанностям настолько серьезно, что повелел изобразить дракона - элемент орденской символики - даже на монетах, хотя изображение на монетах считалось сакральным, почему, кстати, фальшивомонетчиков и карали так жестоко. Соответственно, неуемный рыцарь и заработал мрачноватое прозвище: "Дракул" о значает по-румынски не только "дьявол", но и "дракон". И все-таки, излагая "эмблематическую" версию, даже её сторонники Р.Флореску и Р.Макнелли оговариваются: возможно, современники понимали прозвище господарей буквально. Смысл орденской символики государь не разъяснял всем и каждому, зато из ображение дракона вызывало у многих вполне определенные ассоциации. Опять же, Орден Дракона в качестве орудия борьбы с неверными выглядит довольно странно, а если учесть, что создавался он в эпоху небывалого распространения всякого рода ересей и че рнокнижничества, то возникает закономерный вопрос: не поклонялись ли рыцари дракону-дьяволу? Известно ведь, что прадед Сигизмунда Люксембурга - император Генрих VII - был почитаем тамплиерами, а после разгрома храмовников - в тайных организациях, пол агавших себя наследниками тамплиеров, сам же Сигизмунд, хоть и слыл ревностным защитником чистоты католичества, возвращал к жизни с помощью мага свою фаворитку графиню Барбару фон Чилли/14/. Прямых свидетельств того, что Влад II считался колдуном, нет, однако, если прозвище "Дьявол", немыслимое для христианского государя, все же закрепилось (вне зависимости от причин его появления), значит, в народном сознании сложилось соответству ющее представление. То же самое можно сказать и о Владе III. Чем бы ни было обусловлено прозвище господаря, оно сохранилось в фольклоре, т.е. информация, в нем заложенная, оставалась актуальной. Имя "Дракула" можно понимать и как "сын человека по прозвищу Дьявол" (Халкокондил именует "Дракулой" и Цепеша, и Раду Красивого - другого сына Влада II/15/), и как "приверженец Дьявола, следующий путями тьмы". Такого рода указания вовсе не обязательно относятся к области морали, чаще всего имеется в виду связь с не чистой силой. Не случайно замок Дракулы местные крестьяне, о романе Стокера не слыхавшие, даже в ХХ веке считали местом нечистым/16/. Примечательно и то, что многие "дракулические" предания повествуют о кладах, спрятанных валашским господарем, который непременно убивал ни в чем не повинных свидетелей, а подобные эпизоды характерны для легенд о колдунах и разбойниках. Клад не эквивалент банка, а ценность золотых монет и украшений опредляется не только их реальной стоимостью. Это, как указывает В.Я.Пропп, "утратившие свою магическую функцию предметы из потустороннего мира, дающие долголетие и бессмертие"/17/. В русском "Сказ ании о Дракуле воеводе" все прямо названо своими именами: жестокий властитель приказал мастерам изготовить специальные бочки, сложить туда золото и опустить на дно реки, после чего Дракула "мастеровъ тех посеща повеле, да никто ж увесть съделанного имъ окаанства, токмо тезоимениты ему диаволъ"/18/. Автор как бы расшифровывает миф, подчеркивая, что валашский господарь не просто тезка дьявола, но и действует словно колдун, по определению с дьяволом связанный. В контексте "колдовства" Дракулы стоит вспомнить об уже упоминавшемся нападении молдавского господаря Стефана Великого на крепость своего кузена Влада III. При осаде Стефан был ранен стрелой, тяжело заболел и отступил. Рана не заживала сорок лет, а врачи, выписанные из Италии и Германии, по таинственным причинам ко двору господаря добраться не могли, и в результате причиной смерти Стефана стала именно валашская стрела. История, по меткому замечанию исследователей, "дракулескная"/19/, т .е. анекдотически-загадочная, колдовская. Прямых свидетельств вампиризма Дракулы тоже нет, но зато есть немало косвенных. Так, в ирои-комической поэме Й.Будай-Деляну "Цыганиада" (опубликованной после смерти автора в 1875-1876 гг.) Дракула, возглавив армию цыган, борется с турками , злокозненными боярами и - вампирами/20/. Известно, что Будай-Деляну использовал в поэме фольклорные сюжеты, потому указания на связь Дракулы с цыганами и вампирами особенно важны. Цыгане издревле считались народом мистическим, народом гадалок и кол дунов, а в том, что будай-деляновский Дракула не вампир, но противник вампиров, ничего удивительного нет: обычный для мифологического сознания сюжет-"перевертыш" - герой сражается с собственной ипостасью. Соответствующие намеки нетрудно найти и в описании гибели Дракулы. Разумеется, есть основания предполагать, что воины Влада III обратили копья против господаря по сообржениям страха и мести или ради турецкой награды, а голову отрубили, дабы по слать султану и тем самым выслужиться или наглядно подтвердить выполнение "заказа" - голова Цепеша была выставлена в Стамбуле на всеобщее обозрение. Но при всем том воины Дракулы действовали именно так, как обычай предписывал поступать с вампирами : тело кровопийцы надлежало пробить острым оружием/21/, а голову - непременно отделить от туловища. С этой точки зрения хварактерна также история могилы Дракулы/22/. Влад III был похоронен недалеко от места гибели - в православном Снаговом монастыре, которому его род покровительствовал. Кстати, согласно местному преданию, на территории м онастыря располагалась пыточная тюрьма Цепеша. В 1930-е гг. археологи провели официальное вскрытие могилы, но нашли там только следы осквернения - мусор и ослиные кости. Зато неподалеку обнаружилась идентичная по размерам безымянная могила, гд е лежали скелет без черепа и остатки одеяния, подобающего валашскому господарю. Интересно, что первый раз Дракулу похоронили напротив алтаря, а второй - под каменными плитами пола, похоже, с той целью, чтобы входящие попирали прах Цепеша. По мне нию исследователей, осквернили могилу и "перезахоронили" Дракулу монахи Снагова монастыря, причем сделали это на рубеже XVIII-XIX веков - как раз тогда, когда Й.Будай-Деляну и писал "Цыганиаду". Не исключено, что, почитая Цепеша - национального ге роя, соотечественники не забывали о другом его лике - Дракуле, кровопийце и чернокнижнике. Впрочем, если б не было мифологически-фольклорных указаний на вампиризм Цепеша, все равно было бы правомерно соотнести имя Дракулы с легендами об упырях. У румын существует поверье: православный, отрекшийся от своей веры (чаще всего принявший католичество), непременно становится вампиром/23/, переход же в католичество Влада III, некогда грабившего католические монастыри, безусловно, стал весьма впечатляющим событием для его подданных-единоверцев. Вполне вероятно, возникновение этого верования обусловлено механизмом своеобразной "компенсации": переходя в католичество, православный, хотя и сохранял право на причащение Телом Христовым, отказывался от причастия Кровью, поскольку у католиков двойное причастие - привилегия клира. Соответственно, вероотступник должен был стремиться компенсировать "ущерб", а коль скоро измена вере не обходится без дьявольского вмешательства, то и способ "компенсации" выбирается по дьявольской подсказке. Кстати, логика "компенсации" провоцирует и ныне появление "хоррорных" сюжетов о вегетарианцах-убийцах, палачах-активистах "Общества защиты животных" и т.п. В XV веке тема вероотступничества особенно актуальна: это эпоха наиболее интенсивной католической экспансии, что уже отмечалось выше. Именно тогда гуситы воевали со всем католическим рыцарством, отстаивая "право Чаши" (т.е. право причащаться Кровью Христовой, будучи католиками-мирянами), за что их и прозвали "чашниками". Борьбу с "чашниками" возглавил император Сигизмунд Люксембург, и как раз тогда, когда отец Дракулы стал "рыцарем Дракона", главным противником Ордена были не тур ки, а мятежники-гуситы/24/. Современники вполне могли видеть в Дракуле упыря, однако следует учитывать, что их представление о вампирах существенно отличалось от нынешнего, сложившегося благодаря литературе "ужасов" и кинематографу и восходящего к романтичской и неороманти ческой литературе, а также к преданиям XVII-XVIII веков. В XV веке упыря считали не разносчиком вампирической "эпидемии" (который, в свою очередь, был ранее заражен другим вампиром), но колдуном, чернокнижником, обязательно заключившим союз с дья волом ради благ мирских/25/. Такому колдуну-вампиру кровь нужна еще и для совершения магических обрядов/26/. К примеру, современник Дракулы знаменитый Жиль де Ре, маршал Франции, вошедший в историю изуверскими казнями и пытками, подозревался в колдовстве: предполагалось, что он, будучи магом, использовал кровь и внутренности жертв. Не исключено, что и "кровавые гекатомбы" Влада III воспринимались аналогично - колдуну-вероотступнику тем более полагалось быть изощренно жестоким, сладострастно экспериментировать с человеческим телом и кровью. Любопытная параллель есть и в русской литературе: колдун-оборотень из повести Н.В.Гоголя "Страшная месть" - вероотступник, причем именно перешедший в католичество, и он хранит в земле несметные с окровища. Итак, в основе стокеровской версии Дракулы-вампира - опора на реконструкцию мифа и реальные исторические документы. Практически каждой черте, приписанной Дракуле, можно найти то или иное обоснование, мотивировку. Вот, например, называет Сток ер своего героя "берсерком", объясняя это - не вполне убедительно с исторической точки зрения - родством Дракулы со скандинавскими витязями, известными беззаветной отвагой. Но, с другой стороны, здесь легко увидеть переосмысление эпитета "wutrich", ко торый в немецких источниках используется как по отношению к Дракуле, так и для характеристики "лютой" храбрости берсерков. Образы же Дракулы-предводителя отряда цыган, Дракулы, ведающего тайны древних кладов, Дракулы-упыря и чернокнижника - не прос то вымысел, но результат синтеза интуиции ученого и фантазии литератора. II Замысел мистического романа, позднее реализовавшийся в "Дракуле", Стокер вынашивал довольно долго - интерес к "таинственному" был обусловлен не только литературной модой, но и особенностями мировоззрения писателя: наряду с У.Б.Йитсом, А.Макеном и многими другими он постоянно посещал заседания Ордена Золотой Зари, одного из основных центров оккультного возрождения рубежа XIX и ХХ веков. Выбор в качестве героя такого романа валашского господаря был обусловлен информацией, полученной от венгерского ориенталиста Арминия (Германа) Вамбери(1831-1913). Стокер счел необходимым упомянуть о Вамбери в романе: настолько велик был авторитет этого блестящего ученого, путешественника, венгерского националиста и англофила, что ссылка на "Арминия" (гл.ХVIII) придавала любым историческим экзерсисам вполне достаточную весомость/27/. Затем Стокер собирал сведения об историческом Дракуле, занимаясь в Британском музее (где, кстати, будет изучать Трансильванию один из героев книги)/28/. Не обошлось и без "мистики". Как неоднократно указывалось, Стокеру приснился встающий из гроба мертвец, в котором писатель "опознал" легендарного Цепеша. Утвердившись во мнении, что валашский господарь был упырем, Стокер наделил его чертами, которые уже стали необходимыми атрибутами вампиров в романтической литературе - поэме С.Т.Колриджа "Джералдина", повести Дж.Полидори "Вампир", популярном романе-сериале "Вампир Варни", повести "Кармилла" Ш. Ле Фаню и др. Правда, Стокер не только следовал традиции, но и дополнил ее: так возник вампир-чернокнижник, заражающий свои жертвы "вирусом" вампиризма, повелитель сонма себе подобных чудовищ, обращенных им в новую "кровавую" веру. До "Дракулы" идея "заразного" упыря, вызывающего настоящую "эпидемию" вампиризма, толком не эксплуатировалась. Стокеровского Дракулу традиционно изучали в качестве образцового героя паралитературы/29/, или же как персонификацию эротического "марева"/30/, так сказать, суперлюбовника, порождение фрустрированного сознания "цивилизованного общества". Однако плодотворен и другой подход. Стоит учесть, что "Дракула" - прежде всего, роман о чернокнижнике, созданный писателем-оккультистом. И если для массового читателя книга Стокера лишь "роман ужасов", то по замыслу автора "Дракула" еще и система оккультных символов, содержащая иной, "прикровенный" смысл истории о свирепом упыре. Вот почему, кстати, стокеровским романом увлекался известный теософ Ч.У.Лидбитер/31/. В романе Дракула уже не валашский господарь, а правитель сопредельной Трансильвании. Разумеется, можно предположить, что писатель попросту ошибся, тем более, что в исторических документах, которые он изучал, имя Дракулы часто упоминается в связи с Трансильванией. И действительно, Цепеш там родился, и трансильванские немцы-католики (саксы), что в первую очередь становились жертвами набегов Влада III, разнесли славу о неимоверно жестоком властителе по всей Европе. Но, похоже, Стокер допустил "географическую" вольность вполне умышленно: в XVII-XVIII веках у Трансильвании была дурная слава страны колдунов и ведьм. Повлияла на автора "Дракулы" и книга Э.Джерард "Страна за лесами" ("Transylvania" - букв. "Залесье"), где пересказывались местные легенды о чародеях. В частности, Джерард сообщает о преданиях, связанных с озером Германштадт - по мнению саксов, живших у озера, на берегах его находилась таинственная Шоломанча, упоминаемая в стокеровском романе школа Соломонова искусства, т.е. черной магии, а ректорствовал в Шоломанче дьявол. Сами же саксы считали себя потомками гаммельнских детей, уведенных Крысоловом, что свидетельствует о, так сказать, оккультном ореоле местн ости. Влияние трансильванских преданий весьма ощутимо в романе. Согласно легенде о Шоломанче, там одновременно обучались десять будущих чародеев, и по окончании курса девять отправлялись в другие страны, десятый же оставался в школе. Стокеровский Д ракула обладает навыками, которые приписывались выпускникам Шоломанчи: он, к примеру, знает "язык птиц", т.е. в определенных пределах способен управлять миром природы - ветром, дождем, туманом, а также повелевать волками, летучими мышами, крысами, на секомыми. Примечательно также, что у Гоголя в "Страшной мести" предки оборотня - трансильванцы, и в Трансильванию, колдовскую страну, гонит его Гнев Божий. Стокер постоянно напоминает "своему" читателю, т.е. читателю-единомышленнику, о науке "гримуаров" - трактатах по черной магии. Например, Дракула, дремлющий в гробу - дневном убежище вампиров - останавливает взглядом смертоносный удар подкр авшегося противника, и характерно, что повествователь уподобляет взгляд упыря парализующему взору василиска (гл.IY). Василиск в данном контексте не просто мифологическое чудовище, полупетух-полужаба, или же - по описанию Плиния Старшего - гигантский змей с гребнем на голове в форме диадемы, взглядом останавливающий даже птицу в небе. Для оккультистов "Царь змей" символизирует один из каббалистических Сефиротов, а именно - пятый, Geburah (Власть)/32/. Каббалистические Сефироты - важнейший атрибут магических операций. В зависимости от намеченной цели, чернокнижник воздействовал на тот или иной Сефирот. Пятый - Сефирот Власти источник силы в деяниях "ненависти и разрушения"/33/, а в романе Драк ула к ним и устремлен. Как известно, существует несколько способов символизации Сефиротов. К примеру, знаки Сефирота Власти на "бестиарном языке" - василиск и волк, а на "языке планет" - Марс, что и понятно, ведь Дракула (исторический и романный) - потомственный в оитель, известный "лютой" храбростью. Соответственно, символ пятого Сефирота на "языке металлов" - железо, а у железа в оккультной традиции дурная слава: это металл разрушающий, порабощающий, металл скорби и смерти/34/. Наконец, на "языке чисел" с имвол Сефирота Власти - число "пять", т.е. пентаграмма, колдовской знак. Не случайно и то, что в романе Стокера профессор Ван Хельсинг, своего рода специалист по борьбе с вампирами, использует чеснок для защиты от Дракулы. Массовый читатель (и, кстати, авторитетные комментаторы) видят здесь лишь фиксацию стари нных преданий: в фольклоре многих народов чеснок средство отпугивния нечистой силы. Однако на "языке растений" чеснок - один из символов того же Сефирота Власти/35/. Профессор не просто следует советам "народной медицины": изгоняя упыря-чернокниж ника, Ван Хельсинг сознательно воздействует на магический источник энергии Дракулы. С оккультной точки зрения обосновано и самое главное свойство Дракулы - жажда крови. Она обусловлена не только "нормативной" потребностью "твари кровососущей", но и надобностями чернокнижника. В частности, на "языке цвета" символ Сефир ота Власти - красный, цвет крови. Согласно той же оккультной традиции, человек - микрокосм и построен он по тем же законам, что и макрокосм, организм человеческий содержит все необходимые составляющие. Мир "неживой", "минеральный" - представлен скелетом, мир "растительный" - "холодной жизни" - выражен в признаках пола (символика семени), тогда как мир "животный" представлен кровью, которую оккультисты считают носителем "теплой жизни", а значит, души. Поглощая кровь жертвы, вампир вовсе не следует специфической "диете", ему предписанной, - он таким образом похищает душу. Вот почему антропософы, пытавшиеся систематизировать оккультные знания, полагали, что у самых могущественных духов зла вампирическая природа/36/. Стокер постоянно напоминает "читателю-единомышленнику" об оккультной символике крови. В частности, один из героев романа - душевнобольной Ренфильд, мистически связанный с Дракулой, одержим страстью к поглощению "живого" - мух, пауков, вороб ьев и т.п., причем в оправдание своей мании Ренфильд приводит библейскую цитату: "Кровь есть душа" (гл.XI). Однако безумец не столько ...
Ответов - 2
Namtar Enzigall: ... цитирует, сколько "демонически" интерпретирует Библию - там у этих слов иной смысл. "Только строго наблюдай, что бы не есть крови, потому что кровь есть душа: не ешь души вместе с мясом" (Второзаконие, 12, 23). Дракула - "Король вампиров". Находя все новые и новые жертвы, он множит число подданных, готовых следовать за ним, и в этом качестве сатанински копирует "Ловца человеков", а потому в романе укус монстра неоднократно назван вампирическим к рещением. Тут Стокер обыгрывает популярный в средние века афоризм: "Дьявол - обезьяна Бога". Кстати, идея дьявольского "обезьянничанья" эффектно передана в фильме Ф.Ф.Копполы "Дракула Брема Стокера" (1992): одна из центральных сцен строится на подчеркнутом параллелизме свадьбы христианской (православной) и свадьбы "вампирической", таинства причащения Крови Христовой и вампирического ритуала "причащения" крови челове ческой/37/. В борьбе с вампиром, полагает Ван Хельсинг, недостаточно средств, предлагаемых наукой: чтобы одолеть колдуна, следует черной магии противопоставить белую магию, для чего и нужна наука "гримуаров". Профессор Ван Хельсинг - белый маг. Он, как и многие адепты "тайного знания" в XIX веке, пытается совместить научные и оккультные методы: жертву вампира лечит переливанием донорской крови, а в качестве средств защиты от Дракулы использует крест, освященную облатку, магические растения и т.п . Такое утилитарное использование предметов церковного обихода, соседство их в арсенале Ван Хельсинга с магическими инструментами свидетельствует, что профессор отнюдь не образцовый католик, и христианский пафос романа, пожалуй, не столько реализация замысла автора, сколько домысел исследователей/38/. Магия - не только и не столько путь к могуществу земному. Подлинная цель ее - возрождение, восстановление того совершенства, которым человек был наделен до грехопадения. Возрождение это мыслилось оккультистами как ступенчатый процесс, своего ро да восхождение "по лестнице в небо" - по степеням (ступеням) посвящения. Вот почему история противоборства магов может быть прочитана и как притча о возрождении. В Ордене Золотой Зари степени посвящения знаменовались каббалистическими Сефиротами/39/. На этом языке, понятном "читателю-единомышленнику", Стокер и рассказывает о тайне Дракулы. Сефироты интерпретируются еще и в символике карт Таро, а группа символов, "притягиваемых" пятым Сефиротом, подразумевает состояние, описываемое алхимическим термином "putreficatio" - "брожение", "гниение", т.е. распад, предшествующий возрождению/40/. Соответственно, "профанный" уровень использован ия Сефирота Власти открывает доступ к силам ненависти и разрушения, обращенным вовне, тогда как на "высшем" уровне силы эти обращены вовнутрь, они разрушают в личности все ложное, тленное, ради возрождения совершенного, вечного. В стокеровском романе Дракула - существо не живое, хоть и не вполне мертвое. Он, по определению автора, "не-умерший", отлученный от смерти. С точки зрения романного сюжета бессмертие Дракулы - проявление могущества, но с точки зрения притч и бессмертие - аллегория заблуждения, остановки на пути самосовершенствования. Как всякий дьявольский дар, бессмертие оборачивается проклятием - это вечная смерть: попавший в дьявольскую ловушку уже не в силах сам выбраться из нее и возродиться. В финале тело вампира, чье сердце и горло пронзены, рассыпается в прах, но именно тут на Дракулу снисходит счастливое умиротворение. Мистически эту сцену можно интерпретировать так: во прах рассыпалось ложное, тленное, а посвященный миновал рубеж. Теперь он мертв для смерти и жив для жизни вечной.
Namtar Enzigall: III Триумфально шествуя по разным странам, роман Б.Стокера в 1900-х достиг России. В течение десятилетия, предшествовавшего Октябрьскому перевороту 1917 года, "Дракулу" переводили на русский неоднократно, поместив его в ряд популярных авантюрных сочинений. Неслучайно в одном из переводов 1902 года "Дракула" по аналогии был приписан Мэри Корелли, известной русским читателем в качестве автора мистико-приключенческих романов, а в 1912-1913 годах появился в серии приложений к еженедельнику "Синий журнал" - типичному образчику массовой журналистики. М.Г.Корнфельд, издатель этого еженедельника, выпускавший также специфически-юмористический журнал "Сатирикон" и специфически-детский журнал "Галченок", очевидно, тяготел к паралитературе. Потому, решив, наряду с прочими средствами привлечения читателей, прибегнуть к выпуску библиотеки-приложения, он включил в серию не только авантюрные романы (К.Фаррера, А.Конан-Дойла), но и, как гласила реклама, "литературу из области таинственных и неизвестных миров и необыкновенных событий". Своего рода жемчужиной серии, опять же согласно рекламе, надлежало стать "самой страшной книге мировой литературы" - "Граф Дракула (Вампир)" Стокера. Соответственно, в качестве феномена псевдомистической разновидности паралитературы воспринимала "Дракулу" работавшая для "Синего журнала" переводчица Нина Сандрова (псевд. Надежды Яковлевны Гольдберг). Она произвольно исключала или кратко пересказывала сцены, которые, по ее мнению, не содержали "действия", да к тому же были сложны с чисто языковой точки зрения/41/. В результате такого рода вольностей особенно страдали эпизоды, где Стокер использовал просторечье. Стоит отметить, что эпизоды эти принципиальны для понимания романа. Например, чудаковатый "морской волк", рассуждения которого выпали - по вине Сандровой - из главы VI, поведал, среди прочего, историю самоубийцы, в могиле которого позднее нашел первое убежище Дракула, высадившись на английский берег. Тем самым, исчез и намек на "родство" самоубийц и вампиров, обусловленный религиозной и традиционно-мистической направленностью романа: ведь самоубийца становится пособником упыря, поскольку греховно разлучает с телом душу, а вампиризм есть греховное же похищение субстанции души - крови. Однако, как бы то ни было, задачам развлекательной библиотеки "Дракула" Нины Сандровой, видимо, отвечал. В качестве паралитературного роман Стокера нашел в России и подражателей. В том же "Синем журнале" за 1912 год Сергей Соломин (Сергей Яковлевич Стечкин) напечатал рассказ "Вампир" (N 46), где влияние "Дракулы" ощутимо и на сюжетном уровне (история "синей бороды", жены которого "подозрительно" умирают от малокровия), и в параллельности научных (причина смерти несчастных женщин - неизвестный вирус) и "таинствнных" интерпретаций. Кстати, опубликованный несколько позже рассказ Соломина "Женщина или змея" (1912, N 48) весьма напоминает другой роман Стокера - "Логово белого червя". Наконец, в 1912 году Московской типографией В.М.Саблина выпушена книга "Вампиры" - "Фантастический роман барона Олшеври из семейной хроники графов Дракула-Карди". Роман выполняет функцию предыстории событий, развертывающихся в произведении Стокера (обстоятельства появления вампириц, обитающих в Трансильванском замке повелителя упырей), а сочетание "иностранного" имени и титула неизвестного сочинителя - "барон Олшеври" - правдоподобно расшифровывается с учетом принятых тогда форм сокращения (б. Олшеври) как "больше ври", демонстрируя русское происхождение и явную установку не столько на оккультизм, сколько на развлечение. Иным было прочтение "Дракулы" русскими символистами. А.А.Блок (знавший роман по переводу 1902 г.) в письме к Е.П.Иванову сообщал о своих впечатлениях: "Читал две ночи и боялся отчаянно. Потом понял еще и глубину этого, независимо от литературности и т.д. Написал в "Руно" юбилейную статью о Толстом под влиянием этой повести. Это - вещь замечательная и неисчерпаемая, благодарю тебя за то, что ты заставил, наконец, меня прочесть ее"/42/. В статье "Солнце над Россией", о которой идет речь в письме, Блок, в связи с юбилеем Толстого, противопоставляет его царящим в России силам зла. Причем речь идет не только о реакционной бюрократии, последователях К.П.Победоносцева - "не они смотрят за Толстым, их глазами глядит мертвое и зоркое око, подземный, могильный глаз упыря"/43/. В связи с этим современный славист указывает: "Опираясь на отраженную в романе Стокера традицию поверий, связанных с вампирами, Блок уподобляет Толстого солнцу - его присутствие помогает сдерживать силы тьмы. Но что произойдет после заката?"/44/. Правда, не сохранись цитированное выше письмо, вряд ли удалось бы доказать, что именно роман Стокера побудил Блока написать статью о Толстом: изображение "реакционеров" и "угнетателей" в виде вампиров - "общее место" политической риторики, зафиксированное, по крайней мере, еще в XVIII веке и, вероятно, восходящее к распространенному в Европе Позднего средневековья и Возрождения представлению об аристократах-упырях. "Общим местом" было и уподобление упырю Победоносцева, которого, по словам А.В.Амфитеатрова, "часто обзывают и рисуют в карикатурах "вампиром" России"/45/. Блок, однако, не столько отдавал дань публицистическому штампу, сколько визионерствовал - подобно Стокеру, в романе которого политика предстает в отблесках "потусторонней" тайны. Этот "мистический реализм" в подходе к политико-социальной злободневности свойствен и другим символистам. В дневнике М.А.Волошина пересказаны сны поэта Эллиса (Лев Львович Кобылинский). "Я знаю, что там режут студентов, - воспроизводит Волошин 25 ноября 1907 г. сон Эллиса. - Вот, знакомых студентов. Там у одного рыжая борода. Другой в очках. И я думаю: никогда не забуду! И вдруг - все такая же ночь и я стою и знаю, что забыл. /.../ И я оборачиваюсь... и вдруг вижу: посмотри - вот так, на обрубленных коленях, мертвый, прямо ко мне. Хочу бежать, оттолкнуть. А вместо этого, вдруг обнимаю и целую его. А он впивается сюда, в шею, и начинает сосать... кровь. И говорит: я еще приду. Я просыпаюсь. И вижу, окно в комнате отворено и вся она полна туманом. И 8 ночей подряд он еще приходил ко мне. В разных видах"/46/. Не подвергая сомнению искренность переживаний "ужасов" торжества реакции, трудно не заметить в любовно рассказанном кошмаре Эллиса некоторой литературности. Переплетение тем "реакция", "вампиризм", "туман" встречается, например, в памфлете А.В.Амфитеатрова, обогащавшего не слишком оригинальный образ вампира-Победоносцева колоритными деталями. "Вампир! В Моравии - этой классической стране вампиров - существует поверье о необычайной способности их проникать в жизнь человеческую, под видом густого зловредного тумана, в котором никто не подозревает враждебной демонической воли: все думают, что имеют дело с самым обыкновенным природным явлением, а, между тем, живой туман, выждав свой час, материализуется в грозный фантом, - свирепое привидение склоняется к постелям спящих и сосет кровь человеческую". Или: "Вездесущий, всевидящий, всеслышащий, всепроникающий, всеотравляющий туман кровососной власти, от которого нечем дышать русскому обывателю и напитываясь которым дуреет и впадает в административное неистовство русский государственный деятель, министр. Он - медленное убийство в среде правящих и медленная смерть среди управляемых"/47/. Амфитеатров, пользовавшийся репутацией знатока "таинственного", вполне мог обойтись без "подсказок" Стокера, даже "классической страной вампиров" у него объявлена не Трансильвания, а Моравия, но в случае с Эллисом нельзя исключить влияние и такого источника, как "Дракула", где туман часто изображается орудием повелителя вампиров. Тем более, что поцелуй-укус страшного посетителя перекликается с любовью-кровососанием стокеровских персонажей. Впечатляющий образ любовника-кровососа, сыгравший немалую роль в популярности романа, особенно отвечал идейным и жизнестроительным поискам "властителей дум" России "серебряного века". Достаточно напомнить дионисийское "кровь-вино" В.И.Иванова или "обонятельное и осязательное отношение к крови у евреев" В.В.Розанова. Потому нет ничего удивительного, что воздействие "Дракулы" - в эротическом аспекте - обнаруживается в интимной лирике А.А.Блока ("Я ее победил наконец...", "Было то в темных Карпатах..."/48/). Завершая анализ восприятия романа Стокера символистами, соблазнительно указать на "странное сближенье": блоковское прозрение царства упырей в России 1900-х жутковато рифмуется с тем, что и Николай II в октябре 1917 года тоже читал стокеровский роман (и тоже в русском переводе) - факт, зафиксированный в дневниковых записях отрекшегося самодержца/49/. Соблазнительно также совершенно "лженаучно" вспомнить, что в мистическом прозрении будущее порой открывается в искаженном обличии, и сам прозревший страшится признать сбывшееся видение. Упырей видели едва ли не все. На исходе 1917 года Д.С.Мережковский пишет:"Когда убивают колдуна, то из могилы его выходит упырь, чтобы сосать кровь живых. Из убитого самодержавия Романовского вышел упырь - самодержавие Ленинское"/50/. Оригинальная интерпретация "Дракулы" предложена А.Богдановым (псевд. Александра Александровича Малиновского;18731928), философом-марксистом, авторитетным большевистским лидером эпохи революции 1905-1907 гг./51/. Богданов был также естествоиспытателем и литератором - автором научно-фантастической дилогии - романов "Красная звезда" (СПб., 1907; на титульном листе - 1908) и "Инженер Мэнни" (М., 1912; на титульном листе - 1913). Богдановская дилогия интересна прежде всего в аспекте картин общества будущего, якобы построенного марсианами. Примечательно, что футурологические идеи "Красной звезды" большевиками были оценены положительно и сам роман многократно переиздавался после 1917 года. В программном сборнике "Жизнь и техника будущего" (М.; Л., 1928), контролировавшемся официальными идеологами, Богданов - единственный русский марксист, чьи утопические проекты подробно пересказаны наряду с работами нормативных "пророков" социализма: Т.Мора, Т.Кампанеллы, А. Сен-Симона, Ш.Фурье, Э.Кабе, Э.Беллами, А.Бебеля. Принципиально иначе был оценен "Инженер Мэнни". В.И.Ленин - к 1912 году непримиримый противник Богданова - резко критиковал роман/52/, а левыми радикалами небольшевистской ориентации книга отметалась как догматическая поделка. К примеру, в рецензии, опубликованной народническим журналом "Заветы", указывалось, что в романе слишком много разговоров "и автору кажется, что разговоры заменяют известный образ реального исторического действия. Оттого фабула кажется очень неудачно сшитой белыми нитками, а разговоры производят впечатление искусственно притянутых к описываемым событиям. Произведение очень и очень неудачное"/53/. Неуспех романа, кроме всего прочего, обуславливался тем, что автор, отвлекаясь от общекоммунистических идей "Красной звезды", ставил и решал проблемы, соотнесенные с "тектологией" - созданной им "всеобщей организационной наукой". К организационным Богданов сводил практически все задачи любой отрасли знаний. В "тектологии" он видел универсальный комплекс алгоритмов их решения. По сути - это наука управления/54/. Действие "Инженера Мэнни" развертывается в условиях марсианского "развитого капитализма": главный герой руководит строительством пресловутых каналов, он честен, но слишком жесток в стремлении учитывать исключительно организационный аспект общественных отношений. Идеологически инженеру Мэнни противостоит его сын - Нэтти, так же осознающий важность организационных алгоритмов, но в первую очередь защищающий интересы рабочих - в духе социалистической доктрины "великого ученого" Ксарма (прозрачная анаграмма Маркса). В финале жестокий организатор добровольно уходит из жизни, поскольку с точки зрения общественной пользы Нэтти уже вполне способен заменить отца, а с точки зрения идеологической Мэнни воплощает прошлое. Последним обстоятельством, подтолкнувшим Мэнни к самоубийству, становится встреча с Вампиром - сюжетный ход, несколько неожиданный для автора-атеиста. "Вампирическая" тема вводится задолго до финала. В главе "Легенда о вампирах" Нэтти, споря с отцом, поминает упырей, а Мэнни недоумевает, при чем здесь "нелепая сказка о мертвецах, которые выходят из могил, чтобы пить кровь живых людей"/55/. "Взятое буквально, - возражает сын, - это, разумеется, нелепая сказка. Но у народной поэзии способы выражать истину иные, чем у точной науки. На самом деле в легегнде о вампирах воплощена одна из величайших, хотя, правда, и самых мрачных истин о жизни и смерти"(113). Пропагандист "тектологии", Богданов вообще часто использовал метод "аналогии" - "перекодировку" с языка одной области человеческой деятельности (или природных закономерностей) на язык другой, и в "Инженере Мэнни", конечно же, не ограничился примитивным сведением дела к ординарным "капиталистам-упырям": "Это просто брань или, в крайнем случае, агитационный прием"(114). Согласно Нэтти, истинный смысл "мрачной фантазии"(117) сложнее. "Вреден и обыкновенный, физиологический труп: его надо удалять или уничтожать, иначе он заражает воздух и приносит болезни"(115). Точно так же вреден для окружающих человек, "когда он начинает брать у жизни больше, чем дает ей /.../ Это - не человек, потому что существо человеческое, социально-творческое, уже умерло в нем; это труп такого существа"(114-115). Тут, похоже, рассуждения Нэтти утрачивают логическую стройность - ученик Ксарма не дифференцирует жизнь "биологическую" и "социальную". В действительности же противоречия нет, поскольку выводы Нэтти основаны на тезисах, сформулированных в первом романе "марсианской" дилогии. Именно в "Красной звезде" Богданов изложил программу "обновления жизни" способ отвоевать у природы дополнительное время для "социально-творческой" активности человека, способ, применение которого возможно только при наличии "коллективистского строя", т.е. в условиях коммунизма. Для получения этого дополнительного времени необходимо "одновременное переливание крови от одного человека другому и обратно путем двойного соединения соответственными приборами их кровеносных сосудов. При соблюдении всех предосторожностей это совершенно безопасно; кровь одного человека продолжает жить в организме другого, смешавшись там с его кровью и внося глубокое обновление во все его ткани"/56/. Обобщая "рецепты" обоих романов, можно сказать, что, по Богданову, если человек "слишком долго живет, рано или поздно переживает сам себя"(114), то либо (в коллективистском обществе) он "обновится" кровью товарищей, либо (в обществе индивидуалистическом) превратится в мучимого неутоленной жаждой "социального" вампира, причем, "вампир, живой мертвец, много вреднее и опаснее, если при жизни он был сильным человеком"(115). Нэтти, между тем, нанизывает новые "аналогии": "Идеи умирают, как люди, но еще упорнее они впиваются в жизнь после своей смерти", - и за примером далеко ходить не надо: "Вспомните идею религиозного авторитета: когда она отжила и стала неспособна вести человечествло вперед, сколько веков она еще боролась за господство, сколько взяла крови, слез и загубленных сил, пока удалось окончтельно похоронить ее"(115). Вампиризм "идеи" еще страшнее "естественного" вампиризма "жизни": в число его жертв попадают не физические или духовные старики, а "благородные и мужественные борцы"(116). Печальные сентенции о "благородных и мужественных борцах" позволяют заподозрить Богданова в том, что он недоговаривает, споря отнюдь не с "идеей религиозного авторитета". Действительно, речи Нэтти почти дословно воспроизводят богдановские суждения в статье "Вера и наука"/57/. Статья была ответом на антибогдановский трактат Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". Если какая-то идеология, пусть даже революционная, - утверждал Богданов, - "переживает свою социально-трудовую основу", то "становится консервативною, а затем реакционною", превращаясь в "мертвеца, который хватает живого". В частности, на погибель русских пролетариев старый мир "сотворил вампира, по внешнему образу и подобию своего врага, и послал его бороться против молодой жизни. Имя этому призраку - "абсолютный марксизм". Вампир исполняет свою работу. Он проникает в ряды борцов, присасывается к тем, кто не разгадал его под его оболочкой и иногда достигает своей цели: превращает вчерашних полезных работников в озлобленных врагов необходимого развития пролетарской мысли. Наше отечество - страна молодого рабочего движения, неукрепившейся культуры, страна мучительно-изнуряющей борьбы - дала этому призраку едва ли не лучшие его жертвы: Г.Плеханова еще недавно, В.Ильина (один из псевдонимов В.И.Ульянова-Ленина, этим псевдонимом и подписан "Материализм и эмпириокритицизм" - М.О.) теперь, не считая иных, менее крупных сил, но в свое время также полезных для общего дела. Товарищей, попавших во власть злого призрака, мы пожалеем и постараемся вылечить, хотя бы суровыми средствами, если нельзя иначе. А с вампиром поступим так, как со всякими вампирами поступать полагается: голову долой, и осиновый кол в сердце!" Иначе говоря, жертва вампиризма "идеи" должен выбирать: либо, предавшись индивидуалистической самоизоляции, совершенно переродиться, либо, раскаявшись, вернуться в лоно спасительного "коллектива". "Иногда я думал: вот, я встречаю разных людей," - заключает Нэтти толкование "легенды о вампирах", - "живу с ними, верю им, даже люблю их; а всегда ли я знаю, кто они в действительности? Может быть, именно в эту минуту человек, который дружески беседует со мной, невидимо для меня и для себя переходит роковую границу: что-то разрушается, что-то меняется в нем, - только что он был живым, а теперь... И меня охватывал почти страх"(116-117). Слова Нэтти подготавливают читателя к встрече инженера Мэнни с вампиром, последнему искушению жестокого организатора, что с художественной точки зрения вполне функционально. Однако тут есть еще один важный аспект: это своего рода травматическая реакция Богданова на разрыв с Лениным и ортодоксальными большевиками. Отсюда и вывод относительно особой опасности вампиризма "идеи" - жертвами его становятся не "средние люди", а преимущественно "благородные и мужественные борцы", революционная элита. Кому много дано - с того много спросится. Кстати, объяснение вампирическим вторжением дискуссий и расколов, раздиравших большевистскую фракцию после революции 1905-1907 годов, безусловно, роднит Богданова с Блоком или Амфитеатровым, прозревавшими в наступлении "реакции" магическое воздействие упырей. Во всеоружии "теории", изложенной Нэтти, инженер Мэнни в следующей главе романа сталкивается напрямую с вампиром, принявшим облик некоего Маро - "прислужника" класса имущих, который ранее был "по заслугам" убит Мэнни. Зловещий "фантом" не скрывает своей истинной природы: "Да, я - Вампир; не специально ваш друг Маро, а Вампир вообще, властитель мертвой жизни. Я принял сегодня этот образ, как наиболее подходящий для нашей беседы и, пожалуй, один из лучших". Не скрывает Вампир и агрессивных намерений: "Но у меня есть и сколько угодно других; а очень скоро я приобрету еще один, много лучше"(120). Таким образом, этот созданный воображением марксиста Вампир отнюдь не назидательно-аллегоричен, но демонстративно демоничен, и не удивительно, что его описание напоминает соответствующие сцены из романа Стокера. Сходно, например, изображение первого явления Вампира. У Богданова: "В самом дальнем от него (Мэнни - М.О.) углу мрак сгустился и принял, сначала неопределенно, очертания человеческой фигуры; но уже резко выделялись горящие глаза"; "лицо было гораздо бледнее, губы краснее"(120). У Стокера (в переводе Н.Сандровой): "Тень подняла голову, и со своего места я ясно различила бледное лицо с красными сверкающими глазами", - повествует Мина Мюррей в главе VIII. Сходно указаны некоторые атрибуты Вампира. У Богданова: "Фосфорические огоньки носятся вокруг, вспыхивают ярче, погасают... В колеблющемся свете изменяется пустая улыбка; оживляются пыльно-желтые черты"(134-135). У Стокера: "Воздух полон кружащимися и вертящимися мошками, и огоньки в глазах волка светятся каким-то синим тусклым светом" (глава Х1). Перекликается с "Дракулой" и угроза Вампира, на некоторое время приводящая в смущение Мэнни. Поначалу Вампир искушал жертву идеалами постоянства, верности себе, но Мэнни, наученный сыном, распознал под благородной оболочкой ненавистное ему неприятие развивающейся жизни. Тогда "фантом" прибег к новому аргументу: "Знай же, твоя судьба решена, ты не можешь уйти от меня! Пятнадцать лет ты живешь в моем царстве, пятнадцать лет я пью понемногу твою кровь. Еще осталось несколько капель живой крови, и оттого ты бунтуешь... Но это пройдет, пройдет! Я - необходимость, и потому я - истина. Ты мой, ты мой, ты мой!"(127-128). Иначе - на языке "теории" Нэтти-Богданова - говоря, индивид не может не стать жертвой вампиризма "жизни": это "необходимость", закон старения. На языке же "мрачной фантазии" Вампир Богданова почти цитирует Дракулу, говорившего: "Мщение мое только начинается! Оно будет продолжаться столетия и время будет моим верным союзником. Женщины, которых вы любите, уже все мои, а через них и вы все будете моими - моими тварями, исполняющими мои приказания, и моими шакалами!" (гл. XX). Учет "дракулического" контекста позволяет уяснить парадоксальность исхода схватки Мэнни и Вампира. Инженер решает, что если при капитализме и нельзя избегнуть старения, то по крайней мере можно освободиться от вампиризма "идеи" посредством самоубийства и таким образом не превратиться в игрушку сил прошлого, но открыть дорогу Нэтти и социализму. Дракула тоже оставляет жертвам возможность освободиться посредством самоубийства, но это оборачивается очередным дьявольским искушением: самоубийство для христианина - тягчайший грех, следовательно, самоубийца окончательно попадает под власть Вампира. В системе ценностей Стокера (и в полном согласии с магической традицией) самоубийство - пособничество вампиру, а у Богданова, наоборот, - акт сопротивления. В романе "Инженер Мэнни" автор, рискнув в открытую пропагандировать весьма сомнительную с точки зрения прежних единомышленников "всеобщую организационную науку", к тому же прибег к неординарному, скандальному для социалиста приему "перевертывания" традиционных мотивов литературы "таинственного". Стоит ли удивляться недружелюбной реакции на "Инженера Мэнни" соратников? Зато магистральному направлению русской культуры "серебряного века" богдановское прочтение магического вампиризма в аспекте политики и жизнестроитльства вполне соответствовало.
полная версия страницы